Олег Поспелов

Моя дочь, когда ей было 6-7 лет, собирала очень странную коллекцию. Клочки бумажек, смятые талончики в бакалейный отдел, одноразовые перчатки из супермаркета, картонные стаканы из-под киношного попкорна, салфетки из кафе, похожие до неразличимости камни с каждой поездки на пляж, листья и палки с каждой прогулки по лесу.

И множество других артефактов в том же духе. Выбрасывать откровенный — на взрослый взгляд — мусор было нельзя. Повторяющиеся вещи для нее были неповторимы и уникальны. Забавно, в какой-то момент это хранение всего неважного дошло до абсурда — в детской появился подозрительный запашок: оказалось, что памяти также удостоились недоеденные кусочки еды — крошки от пирогов, надкушенное невкусное яблоко, сморщившиеся попкорнины. Для этой части коллекции пришлось найти другой формат хранения — фотографии. И галереи наших телефонов наполнились натюрмортами.

Коллекция, точнее антиколлекция дочери была одновременно сентиментальной и суровой — ведь хранения удостаивались не «памятные» вещи, чья обветшалая красота со временем приобрела бы ностальгическую ценность, а вещи обреченные на забвение, безликие, ненужные, случайные. Такие, каких большинство.

Считается, что дети в этом возрасте начинают осознавать конечность бытия, не-вечность всего существующего. Вероятно, это хранение незначительного было для нее в тот момент способом борьбы со страхом. Страхом, что все, что ты видишь — однажды исчезнет навсегда. Это важный и необходимый этап взросления, через который нужно пройти. И в идеале — примириться с идеей конечности жизни и найти другие смыслы и ценности. Тогда эта коллекция, то есть то, что я в ней видел, восхищала и вызывала сочувствие одновременно. Что и говорить, в жизни через такое приходится проходить неоднократно. Личные кризисы — отголоски и повторы того первого столкновения с собственными ограничениями и бессилием против несправедливости мироустройства.

И вот в последние два года происходящее в мире и в моей стране отшвырнуло меня, — и я знаю, что не только меня, но многих их нас, — к этому первоначальному состоянию детской беспомощности перед абсурдом и жестокостью того, что сильнее тебя.

Странным образом эти болезненные переживания в конечном счете действительно вернули меня к истокам, к прежним, «детским», способам борьбы с ними — к творчеству. Потому что, единственное, что мы можем противопоставить хаосу и разрушению — созидание. Я стал рисовать, как в детстве – без оглядки и рефлексии — часами, рисовать не что-то конкретное, а просто рисовать — быть, находиться в состоянии рисования. Погружаться в него. Постепенно стал расширяться набор инструментов и техник — коллаж, химические опыты (еще одна детская страсть!) — взаимодействие красок и бумаги — с чем угодно. Главное условие — чтобы в результате этого взаимодействия возник новый смысл, новая история.

Йод, тушь, мыльные пузыри, клей, ржавчина — случайные, не вполне самостоятельные элементы, как те предметы из коллекции дочери. По отдельности и сами по себе они в лучшем случае выполняют свою простую функцию, прямое предназначение, далекое от искусства. Однако так вышло, что поиски своего языка привели меня именно к ним. Потому что, как оказалось, я все еще отказываюсь принимать идею конечности бытия, если это означает смирение и осознание рамок и границ возможного. Потому что такое смирение означает деление всего сущего на важное и неважное, полезное и бесполезное, ценное и шлак. А это было бы слишком просто, нет?

Мне кажется, важно все, что ты помнишь, что ты чувствуешь, что замечаешь и то, чего не замечаешь – особенно то, чего не замечаешь. Важна каждая минута времени, она не имеет цены. Мы часто говорим об этом с механическим сожалением. Действительно, что мы можем сделать – в игре со временем мы все проиграем.

Но, хочется надеяться, борьба — не единственный способ существования. Сложить новый узор из фрагментов прошлого и настоящего, бывшего и небывалого — мой способ выразить непостижимую сложность этого мира и поймать красоту, которая помогает эту сложность выносить.